В противовес традиционному анализу содержания политики (правовые, институциональные и социальные основы власти, ее имущественные интересы) настоящая публикация подготовлена в русле новой политической истории, изучающей будни власти, механизмы ее функционирования (приемы, эффективность организации, имидж). В эпоху революции важнейшее значение получают субъективные, человеческие, факторы. Как становятся революционерами? Представляют ли эти люди особый психологический тип, невостребованный в мирное время и поднимающийся на поверхность истории только в критические моменты? Или это обычные люди, волею судьбы оказавшиеся в сложнейшей ситуации, вынуждающей их поступать вопреки своим привычкам и убеждениям? На основе неопубликованных архивных документов рассматриваются четыре взаимосвязанных блока проблем: культурные истоки революции, создание «нового человека», закон и насилие как методы революционного действия и политический дискурс революции.

Политическая культура Французской революции оформилась под воздействием философии Просвещения. Развитие точных и естественных наук утвердило веру в безграничные возможности человеческого разума (рационализм), привело к убеждению в способности человека не только к постижению законов общественной жизни, но также к моделированию ее развития и созданию идеального государства («царства Разума»). Объединяющим началом нового общества выступала не религия, а некий моральный принцип, лежащий в основе его духовного единства. В результате главной категорией социально-политической жизни становилось понятие «добродетели», заимствованное и развитое революционерами в их теоретических сочинениях и реальных действиях.

Отдельный человек как заложник собственного эгоизма не может стать гражданином идеального государства, единственно возможным для него вариантом становится «пересоздание» самого себя через изгнание частного интереса и отказ от личной свободы в пользу общественного блага. Воплощая собой чистую Добродетель, он всецело принадлежит только Революции. Абстрагируясь от различных душевных состояний, субъективных оценок и корыстных побуждений, он становится недосягаемым для мести и почти всемогущим в своем презрении к чужим интересам. Архетип героя, строителя новой жизни и победителя врагов и препятствий в политической культуре революционного времени, создает своеобразную «гражданскую религию» со своими «храмами» (Пантеон), иконографией и культами (массовые праздники и церемонии).

Для просветительского идеала («царства Разума») революция оказалась нежданной возможностью для переноса утопии на твердую почву. Переход от вымысла к реальности, от сослагательного наклонения к изъявительному мыслился абсолютно мирным, без разрушительных бунтов и возмущений. Законодательство первого этапа революции полностью ориентировано на созидание идеального государства и гражданина (нового мира и нового человека). Однако состояние перманентной опасности заставило правительство принять исключительные меры против «недоброжелателей» в обход Конституции. Насильственное воплощение в жизнь счастья земного черпало свой потенциал в психологии революционных лидеров, искренне убежденных в своей правоте, но одновременно находило подтверждение в правовых концепциях предшествующих эпох (теории общественного договора и абсолютистской практики «военного положения»).

Террор – один из наиболее загадочных и спорных эпизодов Французской революции. Долгое время он находился в центре внимания исследователей, но его история нередко искажалась, обнажая идеологическую пристрастность и ангажированность эпохи. Историографическая традиция XIX–XX вв. предлагала, как правило, два взаимоисключающих ответа: «теорию обстоятельств» и концепцию «исторического фатализма», где якобинская диктатура, с одной стороны, выступает порождением сложнейшей социально-экономической, политической и военной обстановки в стране, а с другой, – логическим завершением просветительских идей. Ситуация резко изменилась накануне 200-летнего юбилея (1989): проблематика сюжета значительно обновилась, сделав его предметом самых различных интерпретаций.

Язык, по мнению якобинских лидеров, имел статус политического инструмента: он излагал и двигал революцию. Оппозиции нормативность / жаргон соответствовало противопоставление патриотов / эмигрантов, прогресса / мракобесия с олицетворявшими их ценностями. Французский язык воплощал Республику, Просвещение, Свободу, патриотизм, точные знания, мягкое и гармоническое звучание, ясность и методичность, разум. Напротив, феодализм, варварство, рабство, предательство, суеверия и фанатизм, идиомы резкие и неприличные, тяжелый жаргон и грубость, опора на чувства служили характеристиками диалектов.

Сохранилось немало свидетельств, позволяющих говорить об эмоциональном и глубоком восприятии поколениями русских людей событий Французской революции. Ее ценностные понятия, образно-символический строй служили своего рода «путеводителем» в будущее, которое завораживало и отпугивало одновременно. Четко размежевав консерваторов и радикалов, дискуссии об оптимальном пути приобщения к западноевропейским нормам привели во второй половине XIX в. к формированию «русской идеи» и утверждению необходимости особой цивилизации для России. Первая линия выражала себя православно-монархическим идеалом, в котором просветительские принципы соединялись с мотивами национальной идентичности (замещение формулы «свобода – равенство – братство» триадой «православие – самодержавие – народность»). Вторая – представляла сплав европейского социализма с идеалами общинности, причем имелся в виду общинно-патриархальный уклад деревни. Путь к светлому будущему интеллигенция связывала со своей деятельностью, русскому народу оставалось лишь принять результат выбора.

Вспыхнувшее в марте 1793 г. восстание охватило несколько департаментов вдоль нижнего течения Луары и к югу от него (на границах трех прежних провинций Анжу, Пуату, Бретань) и получило в истории известность под именем «Вандеи». В сложной социально-экономической, политической и международной ситуации оно угрожало жизни молодой Французской республики. Многие понятия Французской революции прочно укрепились в европейских языках. При этом их смысловое значение, вначале достаточно узкое, сильно расширилось («правые» и «левые» как синонимы консерваторов и демократов, «Термидор» в смысле «откат революции» и т.д.). Беспрецедентная по жестокости и количеству жертв гражданская война стала не только прелюдией к экстраординарной внутриполитической борьбе, но и отправной точкой формирования главного политического водораздела между «патриотическим» (республиканским) Востоком и «контрреволюционным» (консервативным) Западом, сохранявшего силу вплоть до конца ХХ века. Не удивительно, что драматические события 1793–1796 гг. стали излюбленным сюжетом художественной литературы. Сам же термин «Вандея» воспринимался впоследствии исключительно в качестве знакового понятия (или аллегории), обозначающего не конкретное историческое событие, а контрреволюцию вообще. Подобная ситуация повлияла на успешное международное «заимствование» нового образа. Представление, например, об Октябре 1917 г. как о завершении мысли и дела Французской революции, лишило Вандею исследовательского интереса, ибо крестьянский мятеж против революционной власти выпадал из марксистско-ленинской интерпретации и противоречил оформившейся теории буржуазных революций, где народ неизменно выступал среди ее наиболее активных движущих сил.