Автор рассматривает отставку генпрокурора не как единичное событие, а как элемент крупного политического процесса, уделяя особое внимание альянсу между Устиновым как представителем «краснодарской группы» и зам. главы администрации Президента И.Сечиным. Проводятся параллели отставки Устинова с отставками Коржакова и Ю.Скуратова, отмечается, что общим во всех случаях являются неумеренные экономические и политические амбиции кланов, в которые входили указанные лица. В случае с Устиновым это подтверждается следующими сюжетами: атаки на «Альфа-групп», на Дерипаску, «Газпром», «ЛУКОЙЛ» и «Транснефть». Т.е. Генпрокуратура при Устинове, как и при Скуратове, инициировала дела, которые задевали слишком многих влиятельных фигурантов. Группа Сечина–Устинова, так же как и группа Коржакова–Барсукова–Сосковца, стремилась монополизировать контроль над ключевыми экспортными сегментами экономики России. Автор указывает на возможные ошибки генпрокурора и рассматривает последствия его отставки (как политические, так и психологические) для группы Сечина и российской власти в целом.

Статья представляет собой опыт исследования моделей тиранической власти, сложившихся в русской книжности XI–XVII вв. Автор выявляет и анализирует наиболее распространенные тогда способы описания конфликта между жертвой и государем-мучителем. Первоначальная идеологическая константа мученичества за веру дополняется новым прообразующим сюжетом, типологической основой которого стала история Каина и Авеля. Первые русские святые канонизированы Церковью именно как невинные страдальцы, по образу которых прочие жертвы смиряются перед своими убийцами и гонителями. Однако уже в домонгольской Руси формируется новая конвенциональная модель власти гордого и несправедливого единоверца. Такому государю нужно оказывать сопротивление, поскольку его полномочия не должны распространяться на души подданных. Постепенно эта идея приобретает эсхатологическую окраску, и с новой силой актуализируется мифологема раннехристианского мученика, выступающего против безбожной власти. Эсхатологические ожидания и пророческий протест в полной мере заявляют о себе в эпоху раскола. Семантической доминантой средневекового учения о власти на Руси являлась ее богоустановленность, что оказывало свое влияние и на дискурсивные практики.

Русская школа философии права акцентирует внимание на том факте, что с помощью правовых норм, которые с необходимостью должны формулироваться с «топорной четкостью», мы можем обеспечить регуляцию общественной жизни лишь на том низшем уровне, где человек соглашается действовать подобно автомату. Права же «человечного в человеке» способна защитить лишь более мощная система, включающая в свой состав также нравственность и религию. Поэтому либеральный лозунг «верховенства права» является политиканским и дезориентирующим. В России в дело осознания несамодостаточности правовой системы регулирования наибольший вклад внесли П.И.Новгородцев и его ученики – И.А.Ильин, Б.П.Вышеславцев и др.

Мысль о «тевтонском пленении» русской философии, высказанная Соболевым, подвергнута некоторой критической переоценке в работе И.Ф.Шаповалова. По мнению автора отклика, утверждение об однобоком и вредном влиянии немецких философских идей на русскую интеллигенцию, которая так и не смогла освободиться от чуждого русской почве способа мысли, нуждается в существенном переосмыслении. Вполне очевидно, что факт пленения отрицать не приходится. Но было ли это пленение «тевтонским», т.е. явились ли плоско-рационалистические воззрения русской интеллигенции результатом увлечения именно немецкой философией? Немецкую философскую традицию, напротив, следует рассматривать в качестве союзницы русской религиозно-философской рефлексии в борьбе против плоского рационализма и доктринерства. Автор видит истоки интеллектуальной парадигмы, приверженной умозрительным идеям и готовым рецептам мысли, именно во французской традиции, в частности во французском позитивизме XIX века.

Знаменитая былина об Илье Муромце и Соловье-разбойнике – одна из древнейших, засвидетельствованных в своем жанре, и во многих отношениях не поддается прямому расшифровыванию в жанровом контексте. На основе монгольской шаманской песни буддийского происхождения и средневекового армянского заклинания, также отличающегося от других текстов подобного, магического характера, исследователь предлагает опыт источниковедения, уточняя корни былины в комплексе мифов о птице Гаруде. Преображение волшебной птицы в соловья объясняется ключевой ролью последнего в древнейших представлениях славян о свойствах поэтической речи, тесно связанных с комплексом терминов самоопределения славянских племен: во вторую часть исследования привлечены свидетельства из «Слова о полку Игореве», произведений Набокова. Утверждается, что этимологии слов «соловей» и «славянин» восходят к индоевропейскому корню *k^leu-. Попытки немецких ученых объяснить их иначе («gelblichgrau», «Sklave») не оправдывают себя, более того, по мнению автора, они отражают определенные предрассудки, вовлеченные в науку.